Оседлавший время

Звучит классика. Возможно, - это Бетховен, возможно, - Моцарт. Признаюсь честно, я никогда не разбирался в композиторах, чтобы узнать их симфонии по первой мелодии. По вступлению, что несется из колонок, заставляя хирургические инструменты и компьютерные светодиодные платы дрожать и ползать по столу.

Меня подключают ко всей этой громоздкой аппаратуре, этим цинковым гробикам с останками «пушечного мяса» тех, кому не повезло оказаться в лаборатории до меня.

Отовсюду, точно ядовитые змеи, вылезаю разноцветные провода, они тянуться прямиком ко мне, к подопытной крысе, чтобы ужалить и задушить. А внутри меня, тем временем, погибают ночные бабочки, пожираемые чернокрылыми нетопырями.  

Так я переживаю страх смерти, преодоление которого сулит мне (вероятно) бесконечное счастье…

Я зажмуриваюсь и вспоминаю сказки, в которых герой, рыцарь, портной или свинопас сражались с драконами, чтобы  завоевать сердце возлюбленной принцессы. Они, как и я, были подвержены величайшему риску стать грудой обугленных костей, но всегда возвращались с победой. А еще я думаю о реальных случаях, которые рассказывали мне знакомые – в них мужчины ломали себе позвоночники, прыгая в мелководные реки. Эти кретины мечтали произвести впечатление на школьных подруг или соседок по парте, но, в итоге, кормили своим трупом червей.

Доктор и его помощники суетятся, перешептываются и матерятся. Старший лаборант вкалывает мне в мышцы новокаин (здесь должна быть приписка о консультации со специалистом, но не дождетесь), чтобы я не вопил на всю столицу.  Другой, младший помощник, студент-практикант, от волнения постоянно глушит кофе и каждую минуту, возвращаясь от продуктовых автоматов, подходит ко мне, мол, приятель не беспокойся, все путем.

Я киваю. Ибо не беспокоюсь. Беспокойство – прерогатива тех, кому есть чего терять. А мне нечего, ибо я и без того все сокровища мира в унитаз. Да, мне и правда страшно, очень страшно, но это лишь животный инстинкт самосохранения и я не придаю ему значения

- Готов? – спрашивает бородатый доктор в круглых очках. Он почти как Айболит, только его пациенты – подопытные тушки, вроде меня.

- Дафайте уфе, - невнятно отвечаю я, ибо в это мгновение старший лаборант пытается вставить мне в рот кляп.

Худой профессор с лебединой шеей и впалыми щеками, уточняет:

- Он подписал все бумаги?

- Да, шеф, – уверенно отвечает первый лаборант.

- Хорошо, - доктор «Прощай этика» снова поворачивается ко мне. – Значит, никаких претензий?

Я уже не могу отвечать на их дурацкие вопросы, кляп перекрывает любую возможность говорить,  и я чувствую языком его резиновую поверхность, этот токсичный вкус воздушных шариков. Мне остается просто поднять большой палец, хотя мы не в Колизее.

- Все, коллеги, начинаем! – приказывает доктор и ловит одобрительный кивок профессора.

- Будет немного больно, -  шепчет старший лаборант.

Я снова киваю. Зачем говорить мне то, что я и так уже слышал?

- Ладно, бездельники, запускаем, - приказывает профессор, делая пометки в журнале.

Практикант залпом проглатывает крепкий эспрессо, подскакивает, крестится и поворачивает рубильник.

Светодиоды начинают мерцать, как рождественские гирлянды, лампы накаливания теряют напряжение, оставляя лабораторию в полумраке.

Сквозь мое тело, мои мышцы и кости проходит разряд, и я чувствую себя смертником, приговоренным к электрическому стулу и вечным мукам Ада.

Мои зрачки расширяются, а зубы впиваются в кляп, клянусь подобную боль я не испытывал даже тогда, когда мне без заморозки разрезали флюс.

Ну а потом, потом, то есть через несколько секунд после начала, мое сознание отделяется о тела и устремляется сквозь межпространственный тоннель из цифр, формул, красочных воспоминаний, устремляется вдаль, как сверхсветовая комета.

Веки захлопываются. Наступает абсолютная темнота, в которой гулко стучат молоточки и рвутся страницы старых дневников.

Я открываю глаза, и открываю их для того, чтобы посмотреть на потолок. До боли знакомый, побеленный потолок своей комнатушки, залитой дневным светом позднего лета…

Того самого лета, когда было страшно открыть окно из-за вездесущего запаха гари, осквернившего воздух моего родного города. Смог пришел тогда со стороны торфяных болот, чтобы немного позабавиться, играя людскими жизнями.

- Тебе пора поменять режим, ты так не считаешь? – раздается голос, идеальное женское контральто, то есть то звучание, которое у меня всегда ассоциировалось с женственностью и материнством. Я не сексист, но мне это было важно.

Но главное, этот голос настолько близко, что я чувствую его колебания в том кислороде, который я всасываю в себя самого, в свою грудь, в свои легкие!

Я вскакиваю с дивана, как игрушка-арлекин, или как пожарник, услышавший сирену. В этот же миг, волосы закрывают мне глаза, я хватаюсь за голову и понимаю, что они длинны, доходят до лопаток и прилипают к вспотевшей и нагой спине тощего юноши.

Все это значит, что мне снова девятнадцать, и я снова могу петь ту самую восточную песню, лирический герой которой пишет стихи исключительно по ночам и делает это потому, что он мой ровесник, а девятнадцать –  идеальный возраст для поэзии…

А она, та, чье контральто усладило мой слух и заставило сердце колотиться, сидит перед монитором компьютера и, приглушив звук колонок, играет в какую-то бродилку, различать которую смысла я не вижу.

Она отрывает от виртуального мира свои печальные карие глаза и глядит на меня с некой обидой и болью, тем самым чувством, с которым, конечно, можно жить, но зачем?

Я даже, клянусь, замечаю кристаллики слез, что застыли на ее длинных ресницах.

- Ты меня обидел, знаешь, – шепчет королева моих снов и острых, как дно волчьей ямы, воспоминаний. – И я хотела сказать, что….

Моя девушка не успевает закончить фразу, ибо в единый миг я подлетаю к ней, падаю на колени, беру ее руки в свои…Затем встаю на ноги, обнимаю, обсыпаю поцелуями ее щеки, лоб, губы, шею, а сам рыдаю, сильно, но беззвучно рыдаю.

- Что, что на тебя нашло? – изумленно спрашивает она.

- Прости меня, прости…Я жалею о каждом дурном слове, которое я тебе сказал. Правда. За всю ту боль, что я тебе доставил…Мог тебе доставить. За то, что смотрел, но не видел, слушал, но не слышал и даже не пытался понять. Только прошу, чтобы не случилось, чтобы не произошло, даже если мы задохнемся этим чертовым летом, не покидай, не покидай меня…Слышишь?

- Ну, что ты, милый, я здесь…я рядом, - отвечает она, прижимаясь ко мне так сильно, что ребра начинают трещать, хотя хватка моей девушки никогда не была особенно крепкой.

- Я здесь, я рядом… – повторяет она каждую секунду.

Я слегка отстраняюсь. Смотрю ей прямо в зрачки, вижу свое отражение,  и говорю, твержу, как обещание или клятву:

- Нет, это я здесь, это я рядом. Я никогда не предам тебя!

Я крепко и страстно целую ее, подбегаю к окну, распахиваю его, забыв про этот дым и запах гари, я высовываюсь на улицу всем телом, забыв, что я в одном белье, и кричу:

- Я люблю тебя, Москва!

Моргаю, веки захлопываются, и мое сознание, мой разум,  душа, все эти нематериальные штуки,  устремляются в полет по каким-то ожившим электронам, нейронным сетям, виртуальным реальностям и математическим пространствам.

Боль закачивается. Она лишь отдается электрическим фоном в ушах, я слышу этот писк, каким обычно звучит настроечная таблица телевизора и открываю глаза.

Лаборанты отсоединяют от меня провода, протирают мою кожу спиртовым раствором, а доктор, бородатый доктор, улыбаясь, поздравляет:

- С возвращение домой, Одиссей! Поднимайся!

И я поднимаюсь с кресла, ноги заплетаются, но мне помогают идти молодые помощники.

- Скоро это пройдет, не переживай.

- Ну чего, профессор? – доктор обращается к руководителю.

Тот зевает.

- Да, первое путешествие во времени прошло отлично, осталось только научиться отправлять людей в чужие тела.

- Думаю, это возможно, - отвечает доктор, закуривая сигарету. – С помощью ДНК-системы мы бы могли отправлять человека в тела его предков, далеких предков, думаю, если с этим похимичить, можно будет глянуть на Древнюю Грецию. Да, кстати, а тебе, наш Одиссей, будет неплохо сесть на молочную диету и кое-какие лекарства, рецепт получишь внизу.

- Все т-так плохо? – заикаюсь я.

- Ты когда-нибудь обмазывался ртутью? – злорадствует профессор.

- Нет.

- Поздравляю, ты только это сделал.

Я смотрю на свои руки, вижу побледневшую кожу и понимаю, что специалисты не лгут. Однако, вместо того, чтобы донимать их вопросами, я задаю только один:

- Я уже могу идти?

- Да иди уже, иди,  - отмахивается  младший лаборант. - Тебя там внизу уже заждались.

Я опираюсь о дверной косяк, но резко его отпускаю, так-как начинаю задыхаться от того, что бабочки в животе уже победили всех хищников, выросли и перекрыли мне горло.

- Кто?

Старший помощник смеется:

-Полагаю, твоя Пенелопа. 


20:52

Комментарии

Нет комментариев. Ваш будет первым!